Традиции & Авангард. № 4 (7) 2020 - Литературно-художественный журнал

это всего лишь одна из возможностей, но, быть может, она заставит тебя задуматься и о некоем множестве жизненных траекторий, и о сопутствующих этим темным путям рисках. А может быть, сделает и из тебя авангардиста.

Итак… ты комкаешь лист и бросаешь его в корзину. Это начало письма. Необходимые сомнение и отчаяние. Только что они неслись перед тобой, эти слова, и… снова ты здесь. Оказывается, ты просто сидишь на стуле, поверхность стола, белый лист бумаги, лампа, опять ты всего-навсего здесь. А хотел бы быть там.

Где?

Первый из вопросов. И со всей неясностью, со всей неоднозначностью ответа догадка о пространстве. Что-то должно приоткрыться прежде всего. Слова и формы уже потом. Писатель – это видение, а не стиль, как сказано у Пруста. А видение невозможно без раскрытия. Это особое «зрительное» ощущение художника, ощущение чего-то, что раскрывается, что вдруг видишь, что захватывает тебя и во что втягиваешься, это может быть мнимый мир или реальный, мир из красок, звуков или слов, мир сновидений или воспоминаний. И как будто уже подхватывает, несет глубоководное течение, что надо отказаться от себя, отдаться, предоставить все свое существо в распоряжение странного, уносящего куда-то потока.

Куда?

Изменение движения связано с изменением самого субъекта письма, и теперь ты уже не тот, кто всего лишь застыл в ожидании. Рискнув и отдавшись письму, ты уже чего-то достиг, над тобой потрудилось время произведения, и теперь относительно него ты уже слегка повзрослел. Ты не ребенок, который не знает, как сделать первый шаг. Ты можешь оглянуться, и теперь тебе есть на что. Для пишущего это оглядка в языке. Язык через поименование вещей, через выхватывание их из той первичной, зрительной и звуковой темноты, в которую они погружены в силу своей нерасчлененности и невежества, подобен потоку световых корпускул, столкновение с которыми и отражение (от) которых и порождают эту странную дискретность слов. Язык есть подсказка – «как» и «почему» она, эта словесная действительность, все время меняется. Позволяет оттолкнуться от уже найденных слов и, словно бы в маленьком прыжке переходящего на бег шага, увидеть следующие вслед за ними. Язык позволяет догадываться о порядке приоткрывающихся в произведении вещей. И это и есть – «как».

«Как» незаметно, прыжок за прыжком, проявляет карту или структуру движения. Ни то, ни другое не дается изначально. Но когда обретается, путешествовать становится, конечно же, легче, и вместе с этой легкостью появляется и уверенность, как будто уже видны и весь маршрут, и даже сама его цель. Однако это всего лишь близорукость рассудка, способного разглядеть только малые расстояния. Недалекий ум ищет, где бы завершить, он озабочен выводами и спрямляющими расстояния суждениями, не понимая, что настоящие пути могут быть не только пространными, но и кривыми. И ты, вступая в пору взросления как субъект письма, уже предчувствуешь странный оттенок разочарования, что в высвечивающей работе языка словесное движение становится все яснее и все определеннее, что уже, возможно, появляется и персонаж, и намечается и его история, и что так путь с неизбежностью выстраивает себя в некоем узнаваемом направлении («как» указало «куда», а «куда» указало на «что-то» или «кого-то»). Так путь нащупывает в своих словах нечто уже известное и потому безопасное, потому как где-то здесь и похожим образом проходили и другие. И здесь – недвусмысленная близость с реализмом. Впрочем, в этом нет ничего плохого. Но все же именно этот оттенок неудовлетворенности или странного беспокойства по поводу того, что открывалось как пространство, обладало очарованием неизвестности и даже риском невозможности, а на поверку оказывается чем-то чересчур знакомым, именно это чувство способно теперь подсказать, позволить снова расслышать в легком обертоне неудовлетворенности тот странный зов, что застает себя в изъятии себя и заставляет снова сделать то самое «первичное авангардистское» движение по направлению, которое никогда не начинается «здесь», лишь разве что в качестве отталкивания, и что, быть может, является и очарованием смерти самого «реального», его соблазнов, как изъятие субъекта письма из самого себя и становление кардинально другим, преодолевающим некий разрыв. Что это иное качество – настигать другие неочевидные порядки и даже те, что видимы, но не так, как они видимы в свершившихся или возможных фактах, а как тайные и неочевидные причины, посредством которых субъект письма (ты, конечно же, ты) присутствует для себя в том скрытом опыте, за фактами (возможными или действительными), что на письме он почему-то дан себе именно так, и что, быть может, именно таков тот кардинальный, метафизический или патафизический опыт, который и хочет именно так раскрыться посредством тебя-субъекта.

Надеюсь, теперь ты понимаешь, насколько темны и рискованны пути авангарда?

Ольга Елагина

Ольга Елагина родилась в Уфе. Окончила Литературный институт и сценарное отделение ВГИКа. Публиковалась в журналах «Новый мир», «Октябрь», «Эсквайр» и других изданиях. Автор сценариев к телепередачам и фильмам. Колумнист рубрики «Стиль жизни» в «Независимой газете». Работает в издательстве «Большая российская энциклопедия», преподает творческое письмо в Школе творческих профессий Band. Живет в Москве.

Контурные карты

Фрагмент книги

Тоска по империи

Каждый день после сиесты сеньор Родригеш сидит в кафе на улице Escolas Gerais города Лиссабона. Впрочем, кафе – всего лишь два пластиковых столика, выставленных в промежутке между трамвайными путями и стеной здания. Трамвайные пути пролегают так близко от столиков, что, когда из-за поворота появляется трамвай, сеньору Родригешу приходится убирать ноги подальше от рельсов.

Сеньор Родригеш выкуривает по пачке сигарет в день и выпивает минимум три чашки крепкого кофе.

– Когда-нибудь это убьет вас, – говорит ему сеньора Перейра, хозяйка кафе.

– Мы триста лет владели Бразилией, триста лет выращивали табак и кофе, – отвечает сеньор Родригеш. – Курить и пить кофе – все, что нам осталось от времен империи.

– Ну-ну. Поэтому в Португалии самая высокая смертность от рака, – парирует сеньора Перейра. – Ваша гордость будет стоить вам жизни.

– Нет-нет, от рака я точно не умру, потому что знаю один секрет.

Сеньор Родригеш улыбается и показывает картинку на сигаретной пачке:

– Я покупаю только сигареты с бесплодием.

Сеньора Перейра смеется.

Из-за поворота показывается трамвай, и сеньор Родригеш поджимает ноги.

– Курить – дорого, – обращается он ко мне. – Но я курю потому, что я португалец. Говорят, в России очень дешевые сигареты.

– В три раза дешевле.

– Путин – молодец, – говорит сеньор Родригеш. – Я уважаю Путина. Он напоминает мне Салазара.

Я мало знаю о Салазаре. Да и о Путине знаю немного. И Родригеш принимает мое молчание за